Арвеарт. Верона и Лээст. Том II - Лааль Джандосова

Когда через три минуты Лээст, сильно опаздывающий, наконец появился на пристани и тихо позвал, приблизившись: «Kiddy, прости, пожалуйста», – она – с созревшим решением сказать ему: «Всё закончено. Больше мы не встречаемся…» – повернулась к нему и ахнула, увидев, что он подстригся – по линию подбородка – так же коротко, как у Лаарта.

– Мой бог… – прошептала Верона.

Лээст с силой обнял её. Верона тихонько всхлипнула, понимая, что не сумеет, что никогда не сможет уйти от своей любви к нему – от глупой любви – бессмысленной, не имеющей оправдания – ни с учётом аспекта вечности, ни с учётом чего-то прочего. Лээст поднял её на руки, сел с ней в «Ястреб», взлетел над пристанью и, развернувшись к югу, полетел над границей берега. Солнце, ярко-оранжевое, приблизилось к горизонту. Море, уже потемневшее, сверкало закатными бликами; небо – спокойное, ясное – густело ультрамарином и потоки холодного воздуха текли над землёй, как реки – быстрые и невидимые. Верона, ещё подрагивая и продолжая всхлипывать, боясь говорить ему что-то, обнимала его, зажмурившись, а сам Эртебран, понимая, что этот полет с ней на «Ястребе» – один из его последних, жадно ловил глазами краски земли и неба, и тоже молчал – от бессилия – перед мраком, уже сгустившимся – тем мраком, что поглотит его.

Скалы по правому краю вдруг отступили в сторону, образуя тихую бухту – абсолютно уединённую. Лээст пошёл на снижение и посадил свою лодку на влажный песок – в ракушках – испещрённый следами чаек – в вынесенных прибоем зелёных прожилках водорослей.

– Посмотри, красота какая… – тихо сказал он Вероне. – Я сюда прилетал постоянно, когда учился в Коаскиерсе…

Она попыталась представить его – сидящим в такой же шлюпке, в этом месте, где только небо, только скалы и только волны; где душа обретает спасение от извечного одиночества и где можно мечтать о будущем и видеть его изменяемым. Её сердце пронзила горечь – страшная – неземная – порождённая безысходностью – глухой безысходностью жизни, всё делающей по-своему, а совсем не так, как мечтается – горечь от осознания, что он прожил свою жизнь совсем не так, как хотелось бы; прожил её невостребованным – как муж, как отец, как мужчина; без любви, что самое главное. Сам Лээст, тоже прочувствовав её мысли – её состояние – помрачнел и сказал:

– Не жалей меня.

Тем временем Джина Уайтстоун то курила на подоконнике, то пыталась читать учебники, то смотрела, не отрываясь, на отпечатки пальцев Эрвеартвеарона Четвёртого и пыталась себе представить, как так могло случиться, что он побывал в её комнате, и как так могло случиться, что это, в её восприятии, стало сном – едва уловимым, ускользавшим за грани реального, и как так могло случиться, что всё это происходит – происходит сейчас, в действительности. Затем, в один из моментов, она, уже не выдерживая, сняла этот снимок со стенки и прижалась к нему с поцелуями. Старший Куратор Коаскиерса, проникшись её ощущениями, трансгрессировал в её комнату и, оставаясь невидимым, пробыл там довольно долго – около часа примерно, чего не случалось ранее. Заметим, что Эркадором эта деятельность Куратора, или лучше сказать – самодеятельность, не была ни откомментирована, ни подвергнута осуждению, что означало многое – а именно то, что Терстдаран получает право решения вопросов частного толка по своему усмотрению без особых ограничений и какой-либо подотчётности.

* * *

Лээст расстался с Вероной примерно в начале одиннадцатого. Оставив её на пристани – со словами: «Слетаю к родителям, а ты загляни на кухню, возьми там каких-нибудь сэндвичей», – он снова поднялся в небо и улетел, не оглядываясь, а Верона направилась в комнату, волей-неволей задумавшись над внезапными переменами – над тем, что проректор подстригся, над тем, что хранил молчание, над тем, что не целовал её и, ко всему в довершение, не пригласил за компанию поужинать вместе с родителями: «И всё это – после вчерашнего. После нашего ужина в „Якоре“. И родители в курсе случившегося. Невард здесь был, в Коаскиерсе, он прилетел с Маклохланом. И экдор Эвриерт говорил мне о каком-то отравленном трюфеле. Я что, отравила Лээста и решила сбежать после этого?! Но это смешно, разумеется. Заглянуть бы в Volume Двенадцатый…» Дойдя до подобной мысли, Верона, замедлив движение, сказала себе: «Ну правильно, раз он полетел к родителям, то вернётся не раньше полуночи. Тогда я, по всей вероятности, могу пойти в его комнату и посмотреть, где папка… и если в ней что-то важное… если он скрывает оправданно, то Джон тогда не допустит, чтобы я её обнаружила…» Решение было принято. Сменив своё направление, она добежала до сектора, где жили преподаватели, заглянула в пустую гостиную, прошептала: «Боже всемилостивый, лишь бы меня не заметили», – после чего, на цыпочках, приблизилась к «восемнадцатой» и вошла к Эртебрану в комнату, уповая в душе на единственное – что обязана выяснить правду – пусть даже нелицеприятную – пусть даже самую горькую. В помещении было холодно. Верона прошла к подоконнику, прикрыла створку – распахнутую, включила настольную лампочку и подошла к камину – в надежде, что папка припрятана в тайнике экдора проректора. К её разочарованию, ни папки, ни деквиантера в укрытии спрятано не было. Всё, что там обнаружилось, оказалось стрелой – драгоценной, со светящимся оперением, золотистого цвета конвертом с золотой эркадорской символикой, её же – Вероны – письмами – из Гамлета и Лисканнора, альбомом с её фотографиями, двумя хрустальными палочками и альбомом для рисования, обмотанным прочной нитью – вероятней всего – металлической, перевязанной и запечатанной именной печатью проректора.

– Увы, – вздохнула Верона, – результаты неутешительные. Значит, папка либо в «проректорском», либо где-нибудь в доме у Неварда. Тогда надо спуститься за Ястребом, долететь до дома родителей, попытаться проникнуть внутрь, а дальше – по обстоятельствам…

С идеей такого рода она покинула комнату – вновь никем не замеченная, и минут через семь примерно уже спускалась по лестнице – в грот с остальными «Ястребами», – в кромешной тьме, без фонарика, размышляя над тем обстоятельством, что Джон, исходя из символики, тоже общался с Лээстом. «И эта корона по форме – именно та корона, что я на себе увидела…»

Непосредственно в это время Лээст сидел с родителями, ел подогретый ужин и сообщал о главном – о том, что подверг Верону процедуре стирания памяти. Реакция вышла разной. Элиза скорее обрадовалась и даже воскликнула: «Правильно! К чему ей помнить о ступорах и всех этих усыплениях?!» – а Невард, напротив, расстроился и спросил рассерженным голосом:

– Чего ты вообще добиваешься?! Однажды она проклянёт тебя!

– Конечно, – кивнул проректор, – но поверь мне – это оправданно.

– Лээст, – сказала Элиза, – мне хотелось бы попросить тебя больше не приводить её, пока это всё не раскроется. Я могу себя выдать как-нибудь. Её сходство с нашей Теаной лишает меня равновесия.

– Нет, – сказал Невард, – глупости! Всё её сходство с Теаной – это глаза и волосы, а так – она копия Лээста!

Элиза даже вскочила:

– Мне что, принести фотографии?! Всё, что в ней есть от Лээста, это ваша дурная манера тереть себе переносицу!

– Хорошо, – согласился Невард. – Лээст, ответь-ка, пожалуйста, для чего ты подстригся так коротко? Стрижка, конечно, красивая, но в эрверской среде не принято носить короткие волосы, исключая альтернативщиков.

– Так удобней, – ответил Лээст.

– А то как же! – Элиза хмыкнула. – Невард, ты что, не помнишь? Именно с этой стрижкой он вернулся тогда из Лондона.

– Ах да! – улыбнулся Невард. – Значит, это – дань тому прошлому?

Лээст, не отвечая, доел свой суп с шампиньонами, подлил из графина водки и обратился к рыбе – судаку, запечённому с трюфелями.

Верона в эти мгновения уже пролетала над пустошью – серебристой в лунном сиянии. Пустошь сменилась рощей, следом – лугами – холмистыми, что сверху смотрелись чёрным – абсолютно неразличимыми, и дальше – холмами с кустарником. Лента дороги – петляющая, с пунктиром огней по краю, и затем – её ответвление, стала ориентиром; дом Эртебранов высветился красивым отчётливым контуром. Окна в доме горели, двор освещался фонариками и на парковке, меж яблонями, обозначилась шлюпка проректора. Опустившись в траву за садом, Верона прошла под деревьями и, встав в безопасном месте – за перголой, увитой розами, попыталась определиться со своими дальнейшими действиями: «Из окон на нижнем уровне практически все – освещённые и практически все приоткрытые… Это – кухня, зал и столовая… и ещё какие-то комнаты. А перед домом – вишни. Можно будет забраться, наверное… сверху тоже все створки подняты. Элиза любит проветривать. А Лээст в столовой, наверное… Они там сейчас разговаривают…» Покинув своё укрытие, она осторожно – крадучись – приблизилась к старой вишне и под прикрытием веток заглянула в окно столовой – согласно её расчётам – центральное из имеющихся. Расчёт оказался верным – стол находился поблизости. Люстра с хрустальными шариками освещала бледного Лээста, пьющего крепкий кофе – судя по сильному запаху, Неварда – с чашкой чая, и Элизу – с крючком – за вязанием. Голоса их – чуть приглушенные – оставались достаточно громкими: